Углы декораторской

Синельников возненавидел нового антрепренера за его предельно-циничное отношение к театру, за нечистоплотность в денежных делах, за желание поминутно унизить актера. Все творческие предложения, желание по-настоящему наладить работу разбивались о пошлую заносчивость и безвкусие Савина. Играли что попало и кто во что горазд.
Синельников присутствовал на вялых репетициях, слушал бесстрастные реплики партнеров и чувствовал, что сам так же холодно проговаривает заученные слова. С горечью он наблюдал, как те подмостки, на которых прошлогодний состав завоевал любовь зрителя таким серьезным спектаклем, как «Горькая судьбина», теперь заполняли низкопробные мелодрамы, рассчитанные на вкус самой невзыскательной публики. Синельников играл роли в бездарных пьесах без радости и увлечения.
Единственно, что иногда на сцене напоминало ему о подлинном искусстве, были декорации художника Магазари. По отзывам Синельникова, это был крупный талант и прирожденный театральный художник. Вылепленные из старых афиш снеговые сугробы или сооруженная на заднем плане из старых откосов палуба подходящего к пристани корабля с двигающимися по ней куклами-пассажирами радовали творческой выдумкой и подлинной театральностью.
В свободные вечера Синельников с особенной, грустью вспоминал Харьков, театр, любимых актеров. В небольшом городе жизнь замирала рано, единственным культурным предприятием был театр. Но Синельникову претила «культура», насаждаемая Савиным и, живя в помещении театра, он старался, когда позволяла служба, не бывать ни в зрительном зале, ни за кулисами. Сидя в своей комнате, он читал любимые пьесы, разучивал роли, которые мечтал сыграть. Но когда одиночество становилось нестерпимым, он шел в мастерскую Магазари.
В большой, холодной и неуютной комнате, заваленной старыми декорациями и банками из-под красок, работал художник. Углы декораторской тонули в темноте, а Магазари стоял в ярком круге, очерченном светом подвешенной лампы, и длинной кистью расписывал расстеленное на полу полотно. Высокий, с узкой бородкой, с неизменной трубкой в левой руке, словно сошедший с какой-то картины, создавал он свое очередное «чудо».