Темп речи

Хлестаков у Синельникова пьянел постепенно — это выражалось повышением градуса воодушевления. Но внезапно Синельников терял нить рассказа: непреодолимое желание спать мгновенно овладевало им. Силясь снять с себя несуществующее верхнее платье, он сонным голосом произносил: «На, Маврушка, шинель». И зритель понимал, что Хлестакову представлялось, будто он дома, в Петербурге, взбежал к себе на четвертый этаж… Мгновенье — и Хлестаков — Синельников приходил в себя, улыбаясь, оглядывал присутствующих, и новый, более бурный приступ возбуждения захватывал его. Синельников говорил все громче, переходя на более высокие ноты, начинал усиленно жестикулировать. Резко поворачиваясь то в ту, то в другую сторону, он обращался к воображаемым партнерам и так непринужденно общался с ними, что заставлял верить в их реальность. Синельников врал с упоением, со страстью. Темп его речи все убыстрялся, но по уставившимся в одну точку глазам зритель чувствовал, что Хлестаков дошел до предела и вот-вот произойдет что-то неожиданное… И точно: сообщив, что его «сейчас произведут в фельдмаршалы», синельниковский Хлестаков обмякал, превращаясь в нечто бесконечно ничтожное — «в сосульку, в тряпку». Бессмысленно озираясь, он спрашивал неизвестно кого: «Что такое?» Ему предлагали отдохнуть, он заплетающимся языком пытался было отказываться и тут же вдруг соглашался. Предвкушая скорую возможность растянуться на постели, Хлестаков приходил в блаженное состояние — все ему казалось превосходным: и чиновники, и устроенный в его честь завтрак, и рыба, съеденная за завтраком. Узнав, что ее название «лабардан», Синельников повторял это слово на все лады, упиваясь неожиданно открывшейся в нем «красотой созвучий». С неземной улыбкой, делая какие-то неопределенные волнообразные движения руками, Синельников направлялся к двери. На полупальцах, едва касаясь пола и слегка пошатываясь, он уходил, вернее, уплывал, как облако, как мираж, как нечто нереальное.